Твоя примерная коварная жена - Страница 21

Слушая его рассказы, она всегда пыталась представить, каково это – подставить спину под тяжеленный мешок с мукой или сахаром, непроизвольно согнуться под его тяжестью, сделать несколько неуверенных шагов, а затем пойти ровно, аккуратно, боясь упасть со своей неподъемной ношей.

Сейчас ей казалось, что она физически ощущает, как наливается болью каждая мышца, растянутая, надорванная тяжеленным грузом, как дрожат ноги, как слабость разливается по всему телу, противная, нудная, как осенний дождь, моросящий за окном, как мутится в глазах, заливаемых холодным потом, как гулко бухает сердце и покалывает губы от нечеловеческой нагрузки.

Когда они с Норой недолго жили в рабочем общежитии того СМУ, куда их отправили по распределению, вахтерша, тетя Маиса, называла такое состояние словом «надсада». Они тогда обсуждали прораба Степана Петровича, который ходил неуверенной походкой, тяжело кашлял, отчего на лбу у него вздувались синие жилы, толстые, узловатые, страшные, он дрожащими, неверными пальцами скручивал папиросу, просыпая махорку, вытирал струящийся пот со лба, чуть слышно бормотал под нос какие-то витиеватые ругательства.

По Степану Петровичу всегда было видно, что ему худо. Так худо, что и не описать. И на вопрос, чем же он таким болеет, заданный как-то вскользь Норой, тетя Маиса и объяснила серьезно, что у прораба «надсада».

Из ее путаных объяснений Элла тогда так и не поняла, что же это такое, но запомнила, что возникает надсада, когда работы слишком много, когда постоянная ответственность за дело, за других (а Степан Петрович после смерти жены один тянул четверых сыновей) подтачивает изнутри, забирая не только силы, но и само желание жить.

Вот она сейчас чувствовала себя именно так. Новые условия, в которых ей приходилось работать, непривычная атмосфера в коллективе, новые задачи, не встречавшиеся ранее, но поставленные перед ней во всей своей суровой очевидности, заставляли организм функционировать на каком-то новом, доселе неизвестном уровне выносливости.

Надсада проявлялась постоянным чувством голода и при этом отвращением при виде любой поставленной перед носом пищи, наваливающейся несколько раз в день дурнотой, заставляющей садиться в кресло и опускать на сложенные на столе руки голову. Однажды ей стало плохо так внезапно, что она поняла, что не дотянет до стула, а потому села прямо на пол, изрядно напугав сослуживицу.

По утрам она просыпалась в мокрой пижаме, хоть выжимай, на влажной, даже липкой простыне, отчего чувствовала к самой себе небывалое отвращение и тихо радовалась, что в постели рядом больше нет мужа. Пожалуй, она бы со стыда сгорела, если бы он видел ее такой, мокрой, жалкой, беспомощной.

Но хуже всего были не физические, а моральные муки. Ее душу терзали демоны, и впервые за очень долгое время она была не в ладу сама с собой. Она совершила подлость по отношению к лучшей подруге, которая за двадцать шесть лет стала ей ближе, чем сестра, которой у нее никогда не было. Эта совершенная подлость выжигала изнутри, и Элла была уверена, что ее надсада вызвана именно этим. Более того, из-за совершенной подлости ее разлюбил муж. И это обстоятельство тоже отравляло жизнь, хотя Элла всячески уговаривала себя, что ей все равно, что она взрослая, самостоятельная, эмансипированная женщина, которая и сама со всем справится. Мама же справилась.

Тяжело вздохнув, она встала с постели, с отвращением сдернула влажные простыни, ежась от утреннего холода, стянула мокрую от пота пижаму и пошла в ванную комнату, волоча за собой все тряпье. Под душем она немного согрелась и пришла в себя, почувствовав зверский голод. Дрожа, теперь уже от нетерпения, выскочила из душа, натянула махровый халат, накрутила на голове тюрбан из полотенца и помчалась на кухню, щелкнула кнопкой чайника, забросила специальные таблетки в швейцарскую, варившую очень приличный кофе машину и открыла холодильник в поисках того, чем можно было бы поживиться.

На верхней полочке лежали круассаны с джемом, сырокопченый сервелат, который Элла с детства очень любила, розовые мясистые азербайджанские помидоры, даже в унылом сентябре сохраняющие радостную праздничность лета. Слюна наполнила рот в предвкушении вкусности и тут же стала горькой, вязкой, вызывающей тошноту. Элла в отчаянии захлопнула холодильник и позавтракала двумя чашками кофе с куском черного хлеба. От этой еды ее не тошнило.

Заставив себя «собраться в кучу», она натянула свободные черные брюки, тонкий свитерок, мазнула помадой по губам, с неудовольствием оглядев в зеркале бледное лицо с синяками под глазами, и снова привычно подумала: «Хорошо, что муж не видит».

В машине у нее снова закружилась голова и в желудке засосало от голода. «Совсем ты, мать, плоха стала», – сердито подумала она и поехала на работу, воевать с ветряными мельницами, выстраивая в голове план на предстоящий день.

Примерно за квартал до офиса Элла увидела стоящего на перекрестке мужа и обрадовалась так, что сердце вновь забилось стремительно, подскочив куда-то к горлу. Несмотря ни на что, он был когда-то горячо любимым, а нынче просто близким ей человеком, и видеть родное лицо было радостно и приятно. Слишком холодные чужие лица окружали ее в последнее время.

Она начала притормаживать, чтобы открыть стекло, помахать ему рукой, крикнуть что-то хорошее, например, что она будет ждать его на парковке и они смогут поговорить о том, что происходит между ними. Муж тоже поднял руку, и Элла решила, что он приветствует ее, но тут что-то ударило в лобовое стекло, отчего оно рассыпалось на мелкие осколки, засыпавшие приборную доску, руль, ее колени и живот. Она интуитивно зажмурилась на мгновение, но тут же силой воли заставила себя открыть глаза, чтобы не попасть в аварию, автоматически повернула на нужную ей улицу, въехала за поднявшийся перед ней шлагбаум, завернула на парковку и остановилась, оглушенная тем, что только что произошло.